«Хиросима» Джона Херси: как истории шести выживших после бомбардировки изменили мир

Один из ранних образцов «новой журналистики» «Хиросима» Джона Херси, в которой рассказывается о первом годе жизни в японском городе после катастрофы, впервые полностью перевели на русский в издательстве Individuum. Рассказываем, как писали легендарный репортаж и как его цензурировали советские редакторы.

«Едва успев подумать, что умирает, доктор Фудзии осознал, что жив — и крепко зажат двумя длинными бревнами, которые скрестились у него на груди»

Читать

Рассказать о Хиросиме с точки зрения обычного человека

Многолетний редактор The New Yorker Уильям Шон был удивительно застенчивым человеком, страдающим от множества разнообразных фобий — самой яркой из них, пожалуй, была клаустрофобия. Шон так боялся лифтов, что, по слухам, носил в своем портфеле небольшой туристический топорик на тот случай, если лифт застрянет в шахте. Впрочем, окружающие и начальство эти странности принимали без особых проблем и списывали на статью «чудачества» по очень простой причине: Уильям Шон был гениальным редактором.

Он фонтанировал идеями, почти всегда сразу же понимая, кто мог бы написать тот или иной текст. Быстро читал новые тексты и моментально соображал, что нужно с ними сделать, чтобы они стали лучше, и признавал, если текст не требовал правки. И конечно, Шон был невероятно дотошным человеком: в журналистике он начинал как фактчекер. Однажды, например, он написал писателю и журналисту Мэттью Джозефсону письмо, в котором говорил, что написанный им профайл автомобильного магната Уильяма Кнудсена представляет собой «блестящий образец исторического очерка», однако у него есть некоторые дополнительные вопросы к тексту. Вопросов было 178.

Словом, нет ничего удивительного, что, когда Уильям Шон в 1946 году зашел в кабинет главного редактора и сооснователя The New Yorker Гарольда Росса (человека, которого Шон обожал и чуть ли не боготворил) и предложил отправить в Хиросиму именно Джона Херси, тратить много времени на уговоры ему не пришлось. У Шона был талант и чутье, которому Росс доверял. Оба прекрасно понимали, что подробный репортаж о Хиросиме будет настоящим хитом, и мечтали рассказать о японском городе после атомной бомбардировки, с точки зрения обычного человека. И в выборе автора они, пожалуй, и правда не ошиблись: они нашли человека, который легко мог поставить себя на место кого-то другого и без страха смотрел смерти в лицо.

Молодой журналист, уже прошедший войну и получивший «Пулитцера»

«Я родился иностранцем», — говорил про себя Джон Херси, и здесь он ни капли не врал. Он родился и вырос в китайском Тяньцзине (его родители были там миссионерами) и по-китайски заговорил даже раньше, чем по-английски; в Америке он впервые оказался только в десять лет. Но это было лишь начало его путешествий: после частных школ, Йеля и Кембриджа (а также непродолжительной секретарской работы у писателя Синклера Льюиса), он начал строить журналистскую карьеру.

С 1937 года он писал для Time репортажи из Европы, а с 1939-го работал в бюро Time в китайском Чунцине. Примерно с того же времени он писал и для других американских изданий: его первым текстом в The New Yorker был репортаж о катастрофе патрульного судна PT-109, которое столкнулось с японским эсминцем во время Второй мировой. Судном командовал молодой лейтенант Джон Кеннеди, чьи отважные действия помогли спасти жизни всех членов экипажа.

Во время войны Херси не испугался, кажется, почти ничего. Он — высокий, статный, красивый — вместе с американской армией участвовал в высадке на Сицилии, после чего остров освободили от итальянских и немецких войск. Писал подробные репортажи о битве за остров Гуадалканал, после которой Япония потеряла контроль над Тихим океаном (и даже отличился там, помогая спасать раненых солдат). Выжил в четырех авиакатастрофах. Рассказывал об ужасах Варшавского гетто. А под конец Второй мировой поработал и в Москве. Когда война закончилась, Херси был всего 31 год, а он уже заполучил «Пулитцера» — за роман «Колокол Адано», в котором рассказывается как раз о высадке американцев на Сицилии. Когда Шон впервые связался с Херси, отправив тому телеграмму в Шанхай, и предложил сделать репортаж о Хиросиме для The New Yorker, тот с радостью согласился.

Три недели в Японии и шесть героев, выживших после катастрофы

Херси не смог приступить за работу сразу, ему нужно было закончить несколько других проектов. Когда он все же отправился в Японию, то немного приболел — и, поправляя здоровье, читал роман Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого». Его нарративная структура подсказала Херси решение для его собственного текста. В книге монах-францисканец изучает обстоятельства жизни пяти человек, погибших во время обрушения моста, и пытается понять, была ли их смерть результатом Божественного провидения или обычной случайностью. В «Хиросиме» же Херси сосредоточился на историях шести человек, выживших после катастрофы.

Херси провел в Японии около трех недель (часть из них в Токио), и все это время много общался с теми, кто пережил ядерный удар, находясь близко к эпицентру взрыва. В итоге он остановился на шести героях, чьи истории показались ему наиболее интересными. Над самой статьей Херси работал уже в Штатах, мудро решив не писать текст, находясь в Японии — велик был шанс, что заметки может конфисковать американская оккупационная администрация. Она старалась жестко контролировать весь поток информации о том, что произошло в Японии в августе 1945 года.

Херси намеренно выбрал очень сухой, отстраненный стиль, чтобы рассказать о своих героях, оказавшихся в пекле. В описаниях опустошенного ядерной бомбой города Херси регулярно отсылал к образам, знакомым читателям журнала того времени по поэме Элиота «Бесплодная земля». Итоговый текст Херси показал Шону и Россу в августе; кроме них, почти никто из сотрудников издания не знал, что готовится к печати. Это был момент истины для двух редакторов — The New Yorker до того момента считался скорее легким, развлекательным журналом, а текст, написанный Джоном Херси, разительно отличался от всего, что было опубликовано в нем ранее.

Публикация, навсегда изменившая отношение к ядерному оружию

31 августа 1946 года, спустя чуть больше года после бомбардировок, весь номер журнала был занят одной лишь статьей Херси. Не было ни колонок, ни рецензий, ничего — от рекламы, впрочем, Росс не отказался, и ужасы Хиросимы были обрамлены фотографиями машин, магазинов и сигарет. Глупый каламбур, но номер действительно произвел эффект разорвавшейся бомбы: весь тираж был скуплен на корню (когда, например, Эйнштейн собирался приобрести экземпляры для своих коллег, он не смог найти ни одного выпуска — пришлось копировать страницы).

Репортаж перепечатал ряд изданий, а несколько ключевых мировых радиостанций читали текст в эфире: ABC посвятила этому четыре ночи подряд, а BBC — шесть недель. Вскоре была издана отдельная книга, которая разошлась многомиллионным тиражом. Репортаж Херси моментально стал классикой американской журналистики и остается ей по сей день, а восприятие ядерного оружия в США (да и в мире) навсегда изменилось.

Но почему статья о Хиросиме, которая вышла через год после бомбардировки, оказалась таким хитом? Почему лишь после выхода статьи о том, как именно страдали и умирали японцы в Хиросиме, представителям государственной власти и армии пришлось чуть ли не оправдываться за свои действия? Некоторые из них даже осудили политическое руководство: например, командующий третьим флотом американского ВМФ адмирал Уильям Ф. Хэлси сказал журналистам, что японцы проигрывали войну еще до бомбардировок, а атомные бомбы оказались «ненужным экспериментом». Почему некоторые ученые, принимавшие участие в создании атомной бомбы, рыдали, прочитав репортаж в журнале? Почему именно Херси первым познакомил мир с ужасами Хиросимы?

Как власти США скрывали неприятные аспекты войны, а комиксы и кино им помогали

Кажется, ответ прост — все дело в цензуре. С началом Второй мировой войны американское государство полностью контролировало почти все потоки информации. Армия и спецслужбы, правительство и зависимые от государства общественные и бизнес-организации создали собственные цензурные и информационные комитеты, которые следили за тем, чтобы в публичном поле не появлялось ничего лишнего, а неприятные аспекты войны сглаживались положительными пиар-акциями. Делать это в случае Японии было немного легче — по той причине, что в США уже существовал свой особенный нарратив относительно «угрозы из Азии», или «желтой угрозы». Он складывался не только из публичных политических заявлений, но и из массовой культуры.

Одному из самых популярных персонажей комиксов 1930-х годов — космическому герою Флэшу Гордону (он, кстати, как и Херси, выпускник Йеля) — противостоял злодей Минг Беспощадный, диктатор планеты Монго, мечтающий лишь об уничтожении Земли. Минг и именем, и своим внешним видом, и основной мотивацией напоминал американским читателям азиатских диктаторов, в то время как Флэш Гордон был настоящим образцом «истинной американскости». Гордон, конечно, каждый раз расправлялся с «желтой угрозой».

Во время войны американская пропагандистская машина работала без остановки — Голливуд сотрудничал и с военными, и с разведкой. «Желтая угроза» надолго прописалась на экранах кинотеатров и на страницах газет — особенно после Перл-Харбора. В 1942 году в прокат вышел фильм «Маленький Токио, США» — в нем лос-анджелесский частный детектив выяснял, что все калифорнийские японцы сговорились устраивать диверсии в США. В картине «Помни Перл-Харбор» бравые американские военные разоблачали японский заговор и безуспешно пытались предотвратить атаку в Перл-Харборе. А в «Восславим же с гордостью» звероподобные японцы беспощадно казнили американскую медсестру.

Цензура, из-за которой на протяжении года о Хиросиме почти ничего не говорили

Цензуре подвергались и редкие попытки рассказать о противнике не так однобоко. Когда документалист Йорис Ивенс работал в 1943 году над фильмом «Знай своего врага: Япония», он пытался сделать его менее пропагандистским — показать страдания японцев и указать на то, что истинным врагом американцев в этой войне является не японский народ, а милитаристы и военные промышленники. Такой подход не был близок официальной линии — Америка вовсе не собиралась вести священную войну против капитализма. Ивенса уволили.

Американская цензура, конечно, в целом была устроена сложнее и изощреннее, чем европейская — осторожности приходилось соблюдать из-за Первой поправки к Конституции, которая гарантировала свободу слова и свободу прессы. Значительная часть ограничений представляла собой самоцензуру — в соответствии с секретными рекомендациями, которые редакторы американских изданий получали от ФБР и правительства. Цензуре подвергались даже фотографии: например, публиковать изображения убитых американских солдат было попросту запрещено, равно как и показывать увечья, психические болезни и травмы в фоторепортажах. Со временем этот запрет пал, но не до конца — в печать попадали лишь фото погибших солдат, тела которых лежали в достойных позах.

Формально период военной цензуры в США был окончен 15 августа 1945 года — одновременно с подписанием японским командованием капитуляции. На практике, конечно, американские власти были совершенно не заинтересованы в широком обсуждении реальных последствий применения ядерной бомбы. 6 августа, когда президент Гарри Трумэн обращался к нации с рассказом о Хиросиме (в своей речи он говорил о возмездии за Перл-Харбор), во множестве газет появились карикатуры, в которых, например, японцы изображались разлетающимися на куски из-за бомбы (скупая подпись намекала, что этот удар — месть за «подлый удар в 1941 году»).

Учитывая общественное настроение (в подавляющем большинстве американцы поддерживали атомные бомбардировки), а также то, что военные стремились полностью контролировать все сообщения в прессе об атомном оружии, неудивительно, что на протяжении года после Хиросимы сведения о японской катастрофе подавались скупо. Немногочисленные статьи в американских медиа были либо переписанными пресс-релизами Минобороны, либо сугубо техническими текстами, лишенными личного аспекта — их авторы монотонно перечисляли технические характеристики бомб, процент разрушений и человеческих жертв, постоянно возвращаясь к теме возмездия.

«Неудобный» репортаж Херси, который еще год был запрещен в Японии

Военных больше всего беспокоило возможное обсуждение этичности такого удара — и поэтому они неустанно работали над тем, чтобы в прессе писали не о гибели гражданского населения, а об уничтожении инфраструктуры, которую не очень-то и жалко. Оккупационная американская администрация, работавшая в Японии, старалась не выпускать вовне мрачные свидетельства о страданиях людей, столкнувшихся с оружием новой эпохи. Американские врачи рассказывали о том, что от радиации в Хиросиме умер совсем незначительный процент жителей, а сама такая смерть — вполне достойная и не слишком мучительная.

Репортаж Херси был именно тем, чего так боялись военные, — сильный текст о столкновении с ядерным оружием, рассказывающий о судьбе обычного человека, вызывающего сочувствие. И по тону, и по стилю, и по формату статья радикально отличалась от всего, что выходило в США о Хиросиме до этого. Да и по подбору персонажей: два героя «Хиросимы» были христианскими священниками, пытавшимися помочь пострадавшим, еще двое — врачами, не щадя себя, лечившими раненых. Одна из героинь текста была и вовсе вдовой с тремя детьми.

Репортаж, а затем и книга Херси столкнулись с проблемами в распространении — прежде всего в Японии, где американские военные контролировали издательства и СМИ. В 1948 году о цензуре в Японии заговорили уже в полную силу — в The New York Times вышла статья «Макартур отрицает наличие цензуры в Японии»: авторы рассказывали о том, что целый ряд книг и статей (включая «Хиросиму») не удается напечатать в стране из-за противодействия военных. Генерал американской армии Дуглас Макартур пытался отрицать любые обвинения в цензуре, заявлял, что он даже не слышал названий книг, в запрете которых его обвиняли, однако авторы и пресса ему не верили. В конце концов цензурные ограничения в стране немного ослабили, и в 1949 году «Хиросиму» все же опубликовали в Японии, а Херси приехал в Токио и сам прочитал слушателям свою книгу.

Тексту, кстати, пришлось преодолевать цензуру не только при выходе в печать на английском или японском языках. В 1970 году, к 25-летию бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, в ленинградском литературном журнале «Звезда» вышел частичный перевод репортажа Херси. Он был удивительно неполон — и поразмышлять об умолчаниях и пропусках текста интересно хотя бы по той причине, что это позволяет лучше понять устройство идеологической советской цензуры.

Как в Советах отреагировали на бомбардировку Хиросимы и Нагасаки

Отступая чуть назад, надо сказать, что с самого начала советская реакция на атомную бомбардировку двух японских городов была довольно сдержанной: две центральных газеты («Известия» и «Правда») опубликовали сообщение ТАСС, в котором пересказали речь Трумэна о бомбардировке Хиросимы и о том, что на город была сброшена атомная бомба разрушительной силы более 20 килотонн тринитротолуола. Через три дня американцы уже бомбили Нагасаки — и в тот же день, в соответствии с обязательствами, которые СССР взял на себя еще на Ялтинской конференции, Советский Союз объявил войну Японии и начал Маньчжурскую операцию. Скорее всего, советское командование знало о готовящихся бомбардировках японских городов и дата начала операции была выбрана неслучайно.

Об эффекте, который атомная бомба произвела на Хиросиму, советские власти могли судить не по цензурированным сообщениям американской и японской прессы. Уже в конце августа — начале сентября 1945 года в Хиросиму отправилась делегация советского посольства. В своих сообщениях в Москву они подробно описали увиденное, привели разговоры с очевидцами и выжившими и даже примерно оценили масштаб ущерба, нанесенного городу. Посетили они и госпиталь Красного Креста, в котором трудился один из героев репортажа Херси.

«Одному из членов нашей группы удалось посетить больницу Красного Креста в Хиросиме. Она помещается в полуразрушенном здании, и в ней содержатся пострадавшие от атомной бомбы. Там лежат обожженные и получившие другие ранения, и среди них больные, доставленные через 15–20 дней после ранения. В этом двухэтажном здании находится до 80 больных. Они находятся в антисанитарном состоянии. У них главным образом ожоги открытых частей тела. Многие получили только сильные ранения стеклом. У обожженных преимущественно ожоги лица, рук и ног. Некоторые работали только в трусах и кепках, поэтому обожжена большая часть тела. Один пострадавший мужчина 40–45 лет находился на расстоянии 500 метров от падения бомбы. Он работал на каком-то предприятии электрокомпании. У него осталось до 2 700 белых кровяных шариков в одном кубическом сантиметре крови (у здорового человека этот показатель равен примерно 8 тысячам. — Прим. ред.). В больницу он пришел сам и сейчас выздоравливает».

Для советского руководства Хиросима стала грозным предзнаменованием — очевидно, что с помощью бомбардировки американцы собирались оказать давление на СССР, не имевший такого же мощного оружия. Начиналась холодная война, в Советском Союзе кипела работа над собственным атомным проектом. В ближайшее десятилетие в США и СССР изобретут бомбы в разы мощнее тех, что взорвались 6 и 9 августа 1945 года. А Хиросима стала символом того ужаса, что несет с собой атомная война: о ней в СССР писали стихи, рассказы и повести, а имя девочки Садако Сасаки из Хиросимы, умершей в 1955 году от лейкемии, стало нарицательным. Рассказывалось, что она, умирая в больнице, складывала бумажные журавлики-оригами — узнав о легенде, что если сложить их ровно тысячу, то не умрешь. Сасаки успела сделать лишь 644 журавлика.

Советский перевод «Хиросимы», сильно купированный даже через 25 лет после катастрофы

В 1970 году, когда вышел советский перевод репортажа Херси, обстановка была уже немного другой. Если первые два десятилетия после Хиросимы были временем дикого ядерного века, когда гонка вооружений едва не привела к началу ядерной войны во время Карибского кризиса, то начиная со второй половины 1960-х вектор сменился. Началась разрядка международных отношений: ядерные державы подписали соглашение об ограничении ядерных испытаний, полным ходом шла подготовка договора о сокращении наступательных вооружений, а с высоких трибун регулярно говорилось о важности борьбы за мир.

В журнале «Звезда» текст Херси предваряло предисловие, вполне соответствовавшее духу эпохи. В нем говорилось о холодном расчете американского военного руководства, которое выбрало свои цели осознанно, стремясь уничтожить как можно больше детей, женщин и стариков. Дальше проводилась очевидная параллель между американскими политиками 25-летней давности и их коллегами нового дня, которые «распинались о мире, о демократии, о свободе», пока «американские солдаты топчут землю Вьетнама, <…> отдают приказы о вторжении в Камбоджу, расширяют масштабы агрессии в Индокитае». Корея, Вьетнам, Камбоджа — все здесь ставится в один ряд с Хиросимой, намекая читателю, что та война еще не закончена и ее самые страшные страницы еще впереди. Советского редактора интересует обличительный пафос текста Херси — и в своем предисловии он несколько раз подчеркивает характер текста.

Начало текста Джона Херси, наверное, одно из самых известных в мировой журналистике — так оно лаконично, выразительно и ужасно. В нем Херси кратко описывал, что делали шестеро его героев в момент прямо перед взрывом, а потом постулировал:

«Сто тысяч человек были убиты атомной бомбой — эти шестеро оказались среди выживших. Они до сих пор не могут понять, почему живы, когда столько людей погибло. Каждый из них вспоминает множество мелких случайностей и сознательных решений — вовремя сделать шаг, войти в дом, сесть на этот трамвай, а не на следующий, — которые позволили им спастись. Каждый из них видел больше смертей, чем когда-либо предполагал увидеть, и теперь знает: выживая, он проживает десятки жизней».

В советском переводе волей переводчиков и редактора количество героев оказалось уменьшено до четырех. Текст потерял отца Вильгельма Кляйнзорге, немецкого священника-иезуита, и госпожу Тосико Сасаки, служащую отдела кадров Восточноазиатского завода жестяных изделий. О причинах этих купюр интересно порассуждать.

Религия, этика, физические уродства и другие вещи, не прошедшие советскую цензуру

Конечно, в первую очередь можно обратить внимание на то, что Кляйнзорге — лицо духовного сана, к тому же иностранец, немец, чье появление на страницах репортажа о Хиросиме могло показаться советскому цензору чем-то сомнительным. Впрочем, это не помешало оставить в тексте другого священника — японского пастора-методиста Киёси Танимото. Другой причиной может быть и то, что на долю Кляйнзорге выпали одни из самых страшных свидетельств в тексте Херси — как, например, встреча с ослепшими и умирающими японскими солдатами:

«Возвращаясь, он заблудился, огибая упавшее дерево, и, пока искал дорогу, услышал из кустов голос: „У тебя есть попить?“ Мелькнула военная форма. Думая, что там только один солдат, он подошел с водой. Но, пробравшись сквозь кусты, он увидел около 20 человек — всех в одинаково чудовищном состоянии: лица полностью обожжены, глазницы пусты, жидкость из расплавившихся глаз стекала по щекам. (Вероятно, когда взорвалась бомба, их лица были обращены вверх, возможно, они были зенитчиками.) Их рты представляли собой распухшие, покрытые гноем раны, которыми они уже не могли пить даже из носика чайника».

Исчезновение Кляйнзорге из текста не только упростило, но и обеднило его. Кляйнзорге выступал и как ключевой протагонист внутри текста (священник-иностранец, с которым неяпонскому читателю проще себя ассоциировать), и как связующее звено с другими героями (его пути в репортаже пересекаются почти со всеми остальными героями), и как моральный авторитет — он размышляет об этической стороне применения бомбы, и его размышления передаются самому автору текста.

Без Кляйнзорге в тексте нет и разговора о Провидении — именно его благодарил немецкий священник за то, что при бомбардировке уцелел его чемодан с самыми важными личными вещами и деньгами общины иезуитов (которые Кляйнзорге потом благополучно сдал в банк). Словом, избавившись от Кляйнзорге, советский текст потерял не только целую сюжетную линию, но и вопрос об этичности ядерного оружия per se, что сразу же упростило, примитивизировало текст, увеличив его обличительный пафос.

Потеря госпожи Сасаки может быть связана со схожими причинами. Ее линия почти лишена действия: после взрыва она проводит два дня, придавленная обломками здания, а потом долго и мучительно восстанавливается, превращается в калеку и теряет жениха, который испугался ее уродства. Выздоровление после взрыва и лучевой болезни совпадает по времени с обретением ею веры и крещения — что опять же могло казаться советским редакторам темой недопустимой и неприемлемой при разговоре об атомной бомбе. Вместе с этим текст потерял рассказ о физических и, прежде всего, душевных муках, которые пришлось пережить Сасаки на пути к восстановлению.

Репортаж об ужасах применения оружия превращается в антиамериканскую агитку

Еще одно примечательное исчезновение (полностью при этом понятное) — вырезанный эпизод о «цветочных корзинах Молотова». В одной из частей репортажа доктор Фудзии спрашивает своего знакомого врача Матии о том, что могло взорваться над Хиросимой: «Доктор Матии сказал: „Должно быть, Моротоффу-но ханакаго“ („цветочными корзинами Молотова“ японцы деликатно называли „хлебные корзины Молотова“, или зажигательные кассетные бомбы)».

Эта тема потом возвращается еще раз, когда Херси рассказывает о самых разнообразных теориях, циркулировавших среди японцев по поводу взрывов. Кто-то вновь упоминает «цветочные корзины Молотова», но герои текста понимают, что, скорее всего, дело не в них. Очевидно, советским редакторам не хотелось видеть в тексте даже отзвука советской темы — ни в виде бомб, ни в виде фамилии опального советского политика.

Где-то переводчик своевольно расставлял акценты в тексте, опять же упрощая его. Например, в эпизоде, в котором выжившие люди, сидящие в парке Асано, слышат звук летящих самолетов. В оригинале японцы говорят о конкретной модели самолетов:

«Примерно в это же время послышался рев приближающихся самолетов. Кто-то в толпе рядом с семьей Накамура крикнул: „Это «Грумманы», они заходят на атаку, сейчас будут стрелять!“ Пекарь по имени Накасима встал и скомандовал: „Если у кого белая одежда — снимайте!“ Госпожа Накамура стянула с детей кофты, раскрыла зонт и велела им залезть под него».

А советский переводчик не стал упоминать самолет фирмы Grumman и упростил фразу до предела:

«Кто-то из лежавших неподалеку от семейства Накамура закричал: „Американцы хотят расстрелять нас из пулеметов!“ Пекарь Накасима поднялся и скомандовал: „Снимите все белые вещи!“»

Натяжек и смысловых неточностей в советском переводе довольно много. Неправильные переводы фамилий и названий городов («Кабэ» вместо «Кабе», «Числик» вместо «Цесьлик»). Эпизоды, которые отсутствовали в оригинале, но появились в русском тексте из-за ошибки переводчика (например, в советском тексте госпожа Накамура возвращается в Хиросиму на электричке, а не на трамвае). Однако, пожалуй, самым важным упущением советского перевода является его укороченность и полное отсутствие четвертой главы, где Херси рассказывал о событиях, которые произошли в течение года после взрыва. Более того, в варианте «Звезды» текст обрывается таким образом, что из повествования об ужасных последствиях применения ядерного оружия он окончательно превращается в плоскую антиамериканскую агитку.

Советский вариант заканчивается эпизодом из конца третьей главы:

«Утром 15 августа десятилетний Тосио Накамура, находясь в Кабэ, услышал над головой шум самолета. Он выбежал на улицу и профессиональным взглядом определил, что летит Б-29.
— Би-сан! Би-сан! — закричал он.
— Ты еще не нагляделся на них? — отозвался один из родственников Тосио. И слова эти прозвучали символически…»

Символизм слов родственника Тосио Накамура в оригинальном тексте заключался в том, что вскоре после этого по радио прозвучало обращение императора Хирохито к нации, в котором тот заявлял о капитуляции Японии. В предисловии же к советскому изданию подчеркивается: символизм финала в том, что «тень самолета скользит и скользит по земле — над Хиросимой, над Японией, над миром». В конце концов текст в «Звезде» окончательно превращается в обвинительный приговор американскому империализму.

В этом смысле «Хиросима» Джона Херси впервые выходит на русском полностью, как есть. Хотя, конечно, даже спустя 75 лет ужас бомбардировок так и не выветрился с его страниц.

Читайте только на Букмейте

Читать